Одиннадцатого ноября 1997 года Вероника окончательно
 решила свести счеты с жизнью. Она тщательно убрала 
свою комнату, которую снимала в женском монастыре, 
почистила зубы и легла в постель. Со столика в изголовье 
она взяла таблетки - четыре пачки снотворного, -
но не стала жевать горстями, запивая водой, а решила
 глотать по одной, поскольку велика разница между 
намерением и действием, а ей хотелось
оставить за собой свободу выбора, если на полпути она 
вдруг передумает. Между тем с каждой проглоченной 
таблеткой Вероника все больше укреплялась в
своем решении, и через пять минут все пачки были пусты.

Летний вечер, сумерки.
Торговый центр американского города, где не менее четырехсот тысяч
жителей, высокие здания, стены... Когда-нибудь, пожалуй, станет казаться
невероятным, что существовали такие города.

Когда я познакомился с Чарлзом Стриклендом, мне, 
по правде говоря, и в голову не пришло, что он 
какой-то необыкновенный человек. А сейчас вряд ли
кто станет отрицать его величие. Я имею в виду не 
величие удачливого политика или прославленного полководца,
 ибо оно относится скорее к месту,
занимаемому человеком, чем к нему самому, и перемена 
обстоятельств нередко низводит это величие до весьма
 скромных размеров. 

Прошу детей простить меня за то, что я посвятил эту книжку
взрослому. Скажу в оправдание: этот взрослый - мой самый лучший 
друг. И еще: он понимает все на свете, даже детские книжки. И, 
наконец, он живет во Франции, а там сейчас голодно и холодно. 
И он очень нуждается в утешении. Если же все это меня не 
оправдывает, я посвящу эту книжку тому мальчику, каким
 был когда-то мой взрослый друг.Ведь все взрослые сначала 
были детьми, только мало кто из них об этом помнит. 

Он не почувствовал удара. Только вдруг увидел перед собой траву и прямо перед глазами какое-то растение, полурастоптанное, с красноватыми кистями цветов и нежными узкими лепестками: цветы росли и увеличивались — так уже было однажды, но он не помнил когда. Растение покачивалось, стоя совсем одиноко на фоне сузившегося горизонта, — ибо он уже уронил голову в траву, — бесшумно и естественно неся ему простейшее утешение, свойственное малым вещам, и всю полноту покоя; и растение это росло, росло, оно заслонило все небо, и глаза Гребера закрылись.

Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов.

Соками наливаются деревья, с едва уловимым треском лопаются почки, и сумрак полон звуков, — это шепот созревания. Ночь в моей комнате и луна. Жизнь вошла в комнату. Вся мебель потрескивает, стол трещит, шкаф поскрипывает. Когда-то они росли в лесу, их рубили, пилили, строгали и склеивали, превращали в вещи для людей, в стулья и кровати; но каждой весной, в ночь, когда все наливается жизненными соками, в них что-то бродит, они пробуждаются, ширятся, они перестают существовать как утварь, как стулья, как вещи, — они снова в потоке жизни, в них дышит вечно живая природа. Под моими ногами скрипят и движутся половицы, под руками трещит дерево подоконника, а за окном, на краю дороги, даже старая, расщепленная липа набухает большими бурыми почками; еще день-другой, и она, эта липа, покроется такими же шелковистыми зелеными листьями, как и широко раскинутые ветви молодого платана, укрывающего ее своей тенью.